Я прихожу, как всегда, в субботу после обеда.
Медсестра говорит: она спит.
Мать спит, сидя в высоком кресле.
Вернее, не спит, а дремлет. Слово «дремлет» похоже на слово «сумерки», потому что все еще НЕ: Не- спит, Не- вечер...
Еще недавно она всему и всем сопротивлялась: не хотела умываться, переодеваться, не хотела ни с кем в монастыре общаться. Прикосновения чужих приводили ее в ярость и она, вспомнив весь свой запас неформальной лексики на русском, выплескивала его на медсестер, которые потом меня спрашивали: что это за слово такое „ suka“ .
Всю жизнь она была похожа для меня на холодную северную грозу: с ударами грома, с молниями, которые делили между собой темное небо, с жестким дождем, но и с особенным запахом озона - после, который всегда связывался у меня с чувством прошедшей опасности.
Моя сестра Эля говорит: если она перестанет всем и всему сопротивляться, то это будет не она. И добавляет через минуту: пусть лучше сопротивляется.
Ее жизнь это не - за, а – против.
Я всегда представляю ее сразу в том жутком поезде, совсем молоденькую, и поезд этот увозит ее в Сибирь на вечное поселение. Я повторяю про себя: вечное поселение, веч-но-е по-се-ле-ни-е... Вечное... Поселение...
Потом вижу, как она сидит среди других молодых женщин из ее немецкой деревни на Волге, еще опрятно и чисто одетых, потому что их путь в другую жизнь еще только начался. Но у них уже совсем другие лица, я не нахожу точного слова, потому что слово «страх» здесь не подходит.
Я представляю себе и охрану: молодые солдаты в мятой форме с незатейливыми деревенскими лицами. От них пахнет потом - стоит жаркий конец августа, махоркой, самогоном.
Здесь я всегда останавливаюсь.
Потому что одно представление о том, что происходило в этом поезде ночью, когда этих женщин уводили в другие вагоны к начальникам охраны, мне невыносимо.
Она говорит: это были другие. Не она.
Я хочу ей верить. И не могу.
Потому что ей еще только 19. Она высокого роста. У нее прекрасные длинные волосы тяжелым узлом на затылке. Она красивая и ее нельзя не заметить.
Наверное, замечали...
Она рассказывала, что в трудовом лагере она часто сидела в карцере и на мой вопрос - за что? - говорила, что ей хотели подстричь волосы и она дралась насмерть.
Дралась и кричала - когда умру, тогда... Nur wenn ich tot bin, dann...
Ах, если бы это были только ее волосы, каждый раз думаю я.
Господи, пусть это были бы только ее волосы, длинные, с каштановой нитью...
С короткими волосами в лагере было бы проще.
Наверное, волосы были для нее чем-то, что ее держало. И уступить еще больше было как согласиться: меня - нет.
С тех пор - уступать и соглашаться – это не ее размер.
Но здесь в монастыре, среди монахинь и медсестер, которые делают свою работу последовательно - мягко-настойчиво, она сама постепенно делается спокойнее.
Как ни странно, ее здесь любят: монахини - за рассказы о ее жизни, в которых она невеселую правду расшивает бисером своей фантазии, медсестры - за то, что она хоть и упрямая, но не очень вредная.
Иногда она им поет про рябинушку, только пару строчек, всех слов она не знает, но мелодию держит, не перевирает.
Я включаю телевизор и слышу фольклорную музыку из Мюнхена.
Она приоткрывает глаза и говорит: Фридина свадьба.
Я тоже помню эту немецкую польку на всех свадьбах у нас в поселке: три инструмента - две скрипки и аккордеон.
И сразу вижу ее за накрытым столом в вишневом платье с белым кружевным воротником, на котором лежит узел волос, вижу ее орехового цвета блестящие глаза, ее еще молодое, с ямочками на щеках, лицо.
Слышу, как она смеется.
Она всегда много смеется, когда среди других, когда - не дома.
В этом мимолетном кадре совсем нет Фриды, у которой, между прочим, свадьба.
Прости меня, Фрида...
Музыка кончилась.
Я помогаю ей встать и отвожу ее на ужин.
Мы идем очень медленно по длинному коридору, под взглядами 12 апостолов на стенах. У них круглые, плоские и наивные лица.
И только у Христа лицо худое и прозрачно-голубое.
Нездешнее.
Говорю ей: я приду в субботу снова. И она повторяет слабым эхом: придет в субботу снова. Я на миг обнимаю ее за плечи и провожу рукой по ее белым волосам.
И знаю, что мы обе в этот короткий момент преодолеваем свое сопротивление: она мне - разрешает это быстрое объятье, а я решаюсь – к ней прикоснуться.
